Александрова Т.И. – Домовёнок Кузька
Бабёныш-Ягёныш
В ту зиму Лешику и деду Диадоху снились неспокойные сны. Старый леший всю зиму видел во сне топор. А его внуку снились серые избушки на курьих ножках, гонявшиеся за ним по всему лесу. Одна всё-таки сцапала его огромными птичьими лапами и сказала: «А не пора ли вставать?»
Лешик поскорее вылез из короба. Дед Диадох ещё крепко спал.
Была ранняя весна. Остатки снега белели на чёрной земле.
Лешонок выбрался из берлоги, отряхнулся от приставших к нему в коробе сухих листьев — и бегом к другу.
«Ох, цел ли, жив ли? Этакий маленький породистый домовёночек, ему б расти-цвести!»— думал Лешик, мчавшийся по весенним ручьям и лужам, мокрый, как лягушонок.
Пряничный дом сиял на поляне, как весенний цветок. Лешик скорее заглянул в окно и глазам своим не поверил, ни левому, ни правому. В кровати, укрытый всеми одеялами, на всех перинах и подушках спал Кузька. В ногах у него дремал кот. А у кровати, на полу, — половиком укрывшись, Кузькины лапти под головой — храпела Яга.
Лешик сел на крыльцо. Солнце глядело на него тёплым взором. Лешонок обсох. Его зелёная шкурка снова стала пушистой. А он всё сидел и думал. Может, всё-таки и у домовых бывает зимняя спячка? Но, услышав голоса в доме, заглянул в дверь. Кузька сидел за столом и распоряжался:
— Не так, Баба-Яга, и не эдак! Я что сказал? Хочу пирогов с творогом! А ты ватрушек напекла. У пирогов творог где? Внутри. А у ватрушек? Сверху. Ешь теперь сама!
— Дитятко моё! Пирогов-то я с морковкой тебе напекла. А ватрушечки румяненькие, душистенькие, сами в рот просятся!
— В твой рот просятся, ты и ешь! — грубо отвечал Кузька. — Одно дитятко, и того накормить толком не можешь. Эх ты, Баба-Яга — костяная нога!
— Чадушко моё бриллиантовое! Покушай, сделай милость! — уговаривала Яга, поливая мёдом гору ватрушек. — Горяченькие, свеженькие, с пылу, с жару!
— Не хочу и не буду! — пробурчал Кузька. — Вот помру у тебя с голоду, тогда узнаешь!
— Ой-ой, голубчик мой золотенький! Прости меня, глупую бабу, не угодила! Может, петушка хочешь леденцового, на палочке?
— Петушка хочу! — смилостивился Кузька.
Баба-Яга побежала из избы, и так торопилась, что не заметила Лешика, прищемила его дверью и полезла на крышу снимать леденцового петуха (он был вместо флюгера).
Лешик пискнул, угодив промеж косяка и двери, но Кузька не заметил друга.
А с крыши слышалось:
— Иду, иду, мой золотенький! Несу, несу тебе петушка, мой цыплёночек!
Кузька сидел напротив кота и был гораздо толще его. Макал оладушки в сметану, запивал киселём, заедал кулебякой.
Баба-Яга суетилась у печи:
— Я сварю-напеку такого-этакого, чего никто не видал и не едал! А видели бы, иззавидовались.
Кот ел пышки с начинкой. Они с Кузькой ухватились за одну особенно пышную пышку, молча потянули каждый к себе.
Кузька хотел стукнуть кота, но увидел Лешика, бросил пышку, заёрзал на лавке:
— Садись, гостем будешь!
— Здравствуй, здравствуй, изумрудик мой зелёненький! Каково спал-почивал? Что так рано встал? Дедуленька небось разбудил, послал внука к старой бабуленьке. Не ждали мы тебя в такую рань, — пропела Баба-Яга, внимательно разглядывая лешонка.
— Дедушка ещё спит. Я сам прибежал, — рассеянно ответил лешонок, узнавая и не узнавая друга.
Кузька стал похож на гриб-дождевик, «волчий табак», а ручки-ножки, как у жука.
Лешик говорит, а Кузька позёвывает или — хлюп-хлюп! — тянет чай из блюдца. Вдруг он оживился, поругал Бабу-Ягу: что, мол, за безобразие, неужто ничего повкуснее нельзя придумать, смотреть на еду противно! Поворчал и на кота: разлёгся, такой-сякой, чуть не пол-лавки занял.
Потом Кузька задремал, и храпел во сне совсем как Баба-Яга
Проснулся, на друга и не глядит. Только кот глянул на лешонка и зевнул, широко раскрыв розовый рот. А Кузька валяется на полу посредине избы, машет руками-ногами и привередничает:
— Не хочу! Не буду!
Баба-Яга бегает вокруг, уговаривает:
— Кушай, поправляйся! Этого попробуй, пока не остыло. Того отведай, пока не растаяло.
Уложила домовёнка в люльку, баюкает. Кузька сосёт тюрю.
Может, это и не Кузька вовсе? Может, Яга его подменила? Съела настоящего в другом доме или спрятала, а это какой-нибудь Бабёныш-Ягёныш балуется? И думать не думает, и говорить ему лень, и слушать. А ну-ка, слыхал ли он что-нибудь про Афоньку, Адоньку, Вуколочку?
Заговорил про них Лешик, и оживился Кузька, голову из люльки высунул.
— Это ещё что за Афоньки-Адоньки? — вмешалась Баба-Яга. — Небось слаще морковки ничего не ели, ни ума у них, ни разума. Не нужны они нам, чучелы такие-сякие!
— Хи-хи-хи! Чучелы! — пропищал Кузька. И Лешику стало страшно.
— А где ж волшебный сундучок, Кузенькина радость? — пропела Баба-Яга, покачивая люльку. — Или вы с дедом Диадохом забрали себе чужое имущество? Я уж и то подумала: слетаю, мол, сама принесу. Нельзя грабить деточек, нельзя!
Кузька в люльке с тюрей во рту промямлил:
— Отдавай мой сундук сей же час, чучело зелёное! Ты — вор, и твой дед — разбойник! — И Кузька заснул.
Тюря упала на пол. Яга кинула её в печь, в огонь, поглядела на Лешика:
— Сам сбегаешь за сундучком или мне, старой, свои косточки тревожить?
